Онлайн чтение книги Рассказы; Повести; Пьесы Студент. Почему плачет Василиса? Студент опять подумал что если василиса

Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед… Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его били…

Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.

Пришли к первосвященнику, - продолжал он, - Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на вечери… Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания…

Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.

Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха.

Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение…

Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему - к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.

А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, - ему было только 22 года, - и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.

Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.

Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а
отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Гроз-ном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета - все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой.

Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали.
Слышались мужские голоса; это здешние работники на реке поили лошадей.

Вот вам и зима пришла назад, - сказал студент, подходя к костру. - Здравствуйте!

Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо.

Не узнала, бог с тобой, - сказала она. - Богатым быть.

Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее все время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой.

Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, - сказал студент, протягивая к огню руки. - Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!

Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил:

Небось была на двенадцати евангелиях?

Была, - ответила Василиса.

Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: "С тобою я готов и в темницу и на смерть". А господь ему на это: "Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь меня". После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса и теперь видел издали, как его били...

Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.

Пришли к первосвященнику, - продолжал он, - Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: "И этот был с Иисусом", то есть что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно п сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: "Я не знаю его". Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: "И ты из них". Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то, обратился к нему: "Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?" Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: "И исшед вон, плакася горько". Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...

Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.

Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра пасха.

Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, все, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение...

Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему - к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, - думал он, - связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.

А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, - ему было только двадцать два года, - и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.

Почему плачет Василиса?

После окончания рассказа студента Василиса, продолжая улыбаться, вдруг всхлипывает, заслоняя рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез. А Лукерья, уже оставившая ложки и устремившая неподвижный взгляд на студента, когда тот говорил о страстной любви Петра к Иисусу и о том, что Петр видел издали, как били Иисуса, продолжает глядеть неподвижно на студента, краснеет и выражение у нее становится «тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль» (308).

Мы не знаем, почему Василиса плачет а Лукерья ощущает боль. Студент же после троекратного мыслительного усилия, в тройном силлогизме, приводящем к более и более отвлеченным умозаключениям, догадывается о побуждениях женщин:

«Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, все, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение…» (308)

«Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему - к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям» (308-309).

«Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра» (309).

Схоластическая форма этого ступенчатого заключения отнюдь не увеличивает убедительности найденных объяснений. Заключение это, может быть, не лишено правды, но оно слишком абстрактно, отвлечено от конкретной действительности жизни вдов, от отдельного, индивидуального случая, чтобы удовлетворить читателя. Впрочем, даже и предпосылки не совсем правильны, не полны. Василиса не только заплакала, но и застыдилась. А Лукерья, которая студента мало интересует, показала не смущение, а едва сдержанную «сильную боль». К этой боли студент относится так же этически безразлично, как и к жалобе живого

существа в природе. Охотясь в великую пятницу, Великопольский повторил согрешение Парцифаля, носившего в этот святой день оружие. На слезы и очевидную боль женщин студент реагирует так же мало сочувственно, как и Парцифаль реагирует на страдание Анфортаса. Пойманному в своем отвлеченном теологическом мышлении Ивану Великопольскому даже в голову не приходит задуматься спросить о причине страдания.

В рассказе не сказано эксплицитно, что действительно волнует вдов. Но некоторыми тематическими и формальными эквивалентностями подсказываются вероятные побуждения матери и дочери. Лукерья, «забитая мужем», в иерархии истории самое низкое лицо, становится эквивалентом Христа, которого его мучители, как видел Петр издали, «били». Василиса же «заплакала », как и Петр после измены «горькогорько заплакал». Подобно тому, как слезы Петра изображаются в маленькой сценке, растягивающей библейский рассказ, слезы Василисы являются объектом нарративной амплификации:

«Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез…» (308).

Заслоняет ли Василиса лицо действительно, потому что стыдится своих слез, как полагает студент? Не стыдно ли ей, на самом деле, оттого, что по отношению к дочери она совершила такую же измену, как Петр по отношению к Иисусу? Не предала ли она дочь грубому мужу, бездеятельно наблюдая издали, как тот ее бил? Для «царственной» Василисы, бывалой женщины в мужском полушубке, степенно улыбающейся, студент создал, сам того не подозревая, мучительное познание.

Студент вполне вправе полагать, что «все, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение». Но он никак не может понять, в каком конкретном смысле его рассказ имеет отношение к Василисе. Такое познание ему принципиально доступно, потому что эти женщины, по всей очевидности, ему знакомы. Поэтому, вопреки мнению многих интерпретаторов, следует исходить из того, что атрибуция Лукерьи как забитой мужем всплывает в сознании самого студента, рефлектора этой истории, целиком излагаемой с точки зрения персонажа. Итак, студент не только не спрашивает женщин об их побуждениях, о которых он с таким мыслительным усилием догадывается, он даже не пользуется своим знанием о жизненной обстановке обеих вдов. Говоря по существу, он и не очень интересуется тем, что в них происходит. Сосредоточенный на своих потребностях, сделавший поспешные выводы из неприятных ощущений, поставивший на сцену своего рассказа жалость к самому себе, растрогавший женщин и погревшийся у костра, студент довольствуется мнимым успехом и отвлеченной истиной абстрактного заключения, согласно которому Василиса заплакала, «потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра».

Отметим еще раз: это не просто неверно, а ведет мимо конкретной жизненной действительности этих женщин. Василиса, по всей вероятности, заинтересована не столько тем, что происходило в душе Петра, сколько эквивалентом состояния Петра в ее собственной душе. Она взволнована не библейской, а собственной историей, которую, сам того не подозревая, открыл ей студент своим библейским рассказом.

Студент, кажется, не целиком лишен смутного, по крайней мере, представления о том, что происходит в душах вдов. Создав первый из трех силлогизмов, отдаляющийся от костра студент оглядывается. Не проявляется ли в этом оттенок недоумевания, легкий налет, может быть, заботы о женщинах, интереса к людям? Но сделать он уже ничего не может: «Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей» (308).

Подобно тому, как студент, не удовлетворенный в своих физических потребностях, сводил всю историю мира к повтору ужасов, так и теперь, погревшийся у костра и обрадованный успехом своего рассказа, он мыслит связь прошлого и настоящего как непрерывную цепь событий, вытекающих одно из другого. Но не каузальную смежность, связь ранней причины и позднего следствия показала реакция женщин, а эквивалентность, сходство измен, повтор, оправдывающий скорее пессимистический образ круга, чем оптимистический образ цепи.

Но почему, почему красивые, добрые люди так несчастны? Почему их жизнь, которая могла быть нужной и полезной многим, оказывается бездарно и бессмысленно выброшенной? Почему их самые лучшие мечты и надежды звучат с такой безнадёжностью? Почему они гибнут так глупо и бестолково? Тузенбах в «Трёх сёстрах», Треплев, да и Нина Заречная в «Чайке»… Из-за них Чехова называли пессимистом и очернителем жизни. Но, может, именно такие жестокие и страшные вещи нужны, чтобы привести нас в чувство, заставить задуматься о своей собственной судьбе?

И всё же в чём причина? Да, наверное, всё в том же - в запутанности человека, в безволии, в бездействии. Мы, писал Чехов в записных книжках, есть то, во что мы верим. А у нас так: «…была жажда жизни, а ему казалось, что это хочется выпить - и он выпил вина». Но если мы вдруг уже презрительно осудили таких «героев» - это наша личная проблема. У Чехова мы не услышим - ни явно, ни подспудно - ни ноты осуждения. Антон Павлович не таков.

От Чехонте до Чехова

Он рассказал нам много историй. А его собственная история началась очень давно, 150 лет назад, 17 января (по новому стилю 29-го) 1860 года. Тогда в уездном городишке Таганроге родился врач, писатель, драматург, чьи пьесы, совсем немногочисленные, принесли ему мировую славу. Удивительный человек, заставляющий смеяться и плакать, задумываться о судьбе, чувствовать боль от бессмысленности обыденных вещей и безнадёжности наших надежд. Чувствовать радость открывающейся где-то впереди великой и прекрасной жизни, которая когда-то, когда-то... обязательно настанет.

Впрочем, в тот момент, когда он родился, да и долгое время спустя ничто не предвещало такого оборота событий. Обычная семья средней руки купца (бывшего крепостного), впоследствии разорившегося и перебравшегося на заработки в Москву. Провинциальный быт и повседневную жизнь небольшого городка со всеми его обитателями - от городничего до вечно пьяного сапожника - будущий Антоша Чехонте изучал не по чужим словам.

Окончив гимназию в родном городе, он поступил в Московский университет на медицинский факультет, как сказали бы сейчас, на бюджетное отделение, со стипендией. Но где тот студент, которому хватало бы стипендии?! Пришлось искать заработок, и будущий медик Чехов начал сотрудничать в различных мелких газетках, пописывая фельетоны, придумывая подписи под комическими картинками и так далее. Так вот, по нужде и необходимости, вместе с врачом рождался будущий великий писатель. И хотя сам он утверждал: «Медицина - моя жена, литература - моя любовница», - время расставило акценты по-своему. Впрочем, время? Не мы ли сами по своему вкусу расставляем эти акценты? Надо полагать, для крестьян, спасённых Чеховым от холеры, или сахалинских колонистов всё было совсем иначе... И не будь этих мужиков и каторжан, не было бы того Чехова, которого знаем мы.

Комизм и юмор, начиная с первых литературных экспериментов, прочно вошли в его образ, но всё же мне он кажется гигантом, в котором мы чаще всего видим только эту сторону - насмешливого Антошу Чехонте, умеющего тонко подметить наши такие человеческие глупости и недостатки и так выпукло показать их нам. Чехов огромнее, многограннее. Читая его произведения, созданные в разные годы, видишь, как растёт и созревает, может быть, главное в нём. От иронии и насмешки - к состраданию, к ощущению тайны и боли жизни, к очень глубокому осмыслению судьбы России, которыми делится Чехов в своих поздних рассказах и пьесах: в «Вишнёвом саде», «Трёх сёстрах», «Палате № 6», «Архиерее», «В овраге». И тогда даже гротеск и ирония приобретают совсем другой, значительный смысл.

Чехов бесконечно внимателен к происходящему, пристально всматривается в жизнь. Он пишет об обыденном, повседневном, привычном, о мелочах, но, читая его, вдруг ощущаешь в этом привычном глубокую скрытую суть. Порыв ветра, зябнущие руки, блестящее в лунном свете горлышко бутылки на плотине, какие-то совершенно не относящиеся к развитию действия реплики героев - всё это наша жизнь. Чехов-философ не придумывает, он показывает её как она есть, не редактируя. Здесь очень хорошо понимаешь, что вопрос не в том, на что и как смотреть, а в том, кто смотрит. Смысл вещей великих, прекрасных очевиден, сами величие и красота оправдывают их существование. Но вот увидеть его в мелком, глупом, слабом, нелепом? Чехов будто его предчувствует и оттого вглядывается в мелочи жизни сам и побуждает к тому же нас. Нет, он не даёт ответа, не объясняет, но ты ощущаешь его искание, его всматривание в загадочную в своей обыденности жизнь в поисках её сокровенного смысла - и начинаешь чувствовать и искать сам.

Маленькие люди

У Антона Павловича особое место в русской литературе. Он как будто замыкает ряд русских писателей XIX века, завершает почти столетний цикл истории русской культуры с её темами, вопросами, проблемами. В творчестве Чехова темы эти доходят до предела своего развития. Одна из них - тема маленького человека, начатая Пушкиным и Гоголем. Выведенные ими образы трагичны, мистичны, даже инфернальны - чего стоит одна только пугающая прохожих мстительная тень Акакия Акакиевича! Любитель русской классики вспомнит и мягкие, романтические образы Достоевского. Маленький человек Чехова - а таковы большинство его героев - не воспринимается ни трагичным, ни тем более мистичным. Смешны не столько ситуации, в которые попадают чеховские персонажи, - само их существование, если верить в магию имени, уже насмешка. Пришибеев, Очумелов, Хрюкин... Село Блины-Съедены, где жил Василий Семи-Булатов, написавший знаменитое письмо к учёному соседу, или деревушка, известная лишь тем, что там «дьячок на похоронах всю икру съел»… Но за гротеском прячется бессмысленность, заброшенность, даже сиротство этих людей, не понимающих, ни зачем, ни ради чего они живут, и не понимающих того, что они этого не понимают. В записной книжке Чехова есть строчки, вошедшие потом в один из рассказов: «Отец Алексей, чтобы успевать на проскомидии, брал своего племянника Иллариона помогать; Илларион читал записочки и записи на просфорах, читал 18 лет и ни разу не спросил себя, хорошо это или дурно, а только получал по четвертаку с обедни. Веровал ли или нет в то, что делал, неизвестно, так как он ни разу не подумал об этом. И вдруг, через 18 лет на бумажке написано: „Да и дурак же ты, Илларион!“» Их трагедия ясна для автора, может быть, для читателя, но только не для них самих.

Откуда рождается это сиротство? Может быть, из отсутствия чего-то важного, того, что давало бы смысл нашей жизни, из отсутствия если не Бога, то искания Бога. В одном из дневников Чехов пишет, что между есть Бог и нету Бога - огромное поле, но для русского человека есть лишь либо то, либо другое. Здесь скорее второе. А ведь в искании Бога уже есть Бог, как и поиск смысла жизни уже даёт ей смысл. Но в том-то и дело, что нет этого поиска... Да и часто ли мы задумываемся о смысле нашей жизни? Больше о чём-то «насущном». И потому там же Антон Павлович пишет: «Вы должны иметь приличных, хорошо одетых детей, а ваши дети тоже должны иметь хорошую квартиру и детей, а их дети тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это - чёрт его знает». Вот проблема.

Были да и есть те, кто считали и самого Чехова атеистом, но что интересно - при всей его иронии над теми же дьячками да батюшками, над их глупостями и слабостями он никогда не смеялся над искренней верой своих героев. Почитайте удивительный, пронизанный вдохновением и красотой пасхальный рассказ «Студент»: «Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а её дочь смутилась, то, очевидно, то... что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему - к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра. И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух…» Для Чехова в этой вере живет глубокая человечность его героев, та самая, над которой нельзя смеяться, потому что в ней и теплится в человеке Бог, объединяющий нас друг с другом.

И потому же очень редко комическими персонажами были у него крестьяне. Будто видел он в них, простодушных, некую природную мудрость. Вот как в рассказе «В овраге» говорит один такой мужичок в споре о том, кто важнее и старше: «Кто трудится, кто терпит, тот и старше». Возможно, здесь ещё один ключ к чеховскому гротеску - несоответствие самим себе, нежелание трудиться и терпеть, не убегая от себя настоящего, ложь и маски, удаляющие нас от этой тёплой, сердечной человечности. И именно эти личины, нет, не сдёргивал, скорее просто предъявлял нам Антон Павлович. Не узнаём ли мы в этих чеховских героях и самих себя, когда лицемерим, стараемся выглядеть значительнее, чем есть, когда великую важность придаём вещам по большому счету мелким и ничтожным?

«Мы попали в запендю...»

Герой Чехова живёт в ловушке собственных фантазий, глупостей и слабости, он не способен противостоять обыденности, не хочет перемен. «Мы попали в запендю…» - говорит ни к селу ни к городу один из персонажей «Чайки». Не «в западню» - в этом чувствовалась бы некая трагичность, а так лишь бестолковость и нелепость. Трагедия опять скрыта где-то внутри. Мы не в силах вырваться из этого заведённого круга. Эта тема открывается и в юмористических произведениях, например в «Предложении» или «Открытии», и в очень серьёзных, таких как «Три сестры» (помните: «В Москву, в Москву...»), «Скучная история», «Ионыч», в той же недавно экранизированной «Палате» и с душераздирающей силой в сценке «О вреде табака»: «Бежать, бросить всё и бежать без оглядки... куда? Всё равно куда... лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешёвенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого дурака, старого, жалкого идиота...» Но, увы, редко кому из чеховских персонажей действительно удается этот героический побег к новой жизни, как, например, героям «Невесты» или «Медведя». Подавляющее большинство осуждено на безнадёжное круговращение. В этой теме Чехов стал предтечей европейского экзистенциализма с его вопросами смысла существования человека, свободы выбора и так далее. Впрочем, вся эта так называемая «новая жизнь», в сущности, лишь осуществление человеком своего природного права на свободу быть самим собой, быть человеком в самом глубоком смысле этого слова. Как на свой лад понимает это Треплев в финале «Чайки» - дело не в новых или старых формах, а лишь в том, что свободно льётся из твоей души...

С кем душу отвести?

Нас убивает бессмысленность. О, этот проклятый вопрос о смысле! Посмотрите, как пронзительно звучат слова из так никуда и не вошедшего монолога Соломона: «Как насекомое, что родилось из праха, прячусь я во тьме и с отчаянием, со страхом, весь дрожа и холодея, вижу и слышу во всём непостижимую тайну. К чему это утро? К чему из-за храма выходит солнце и золотит пальму? К чему красота жён? И куда торопится эта птица, какой смысл в её полете, если она сама, её птенцы и то место, куда она спешит, подобно мне, должны стать прахом?» Позднее эти мучительные мысли нашли своё продолжение и в «Чайке», и в «Палате № 6». Они действительно трудны, легче не задумываться об этом, чему и следуют большинство героев Чехова. Есть и те, кто думает и ищет ответ. Но и этот путь не спасает от боли, умножаемой нами самими, не умеющими выбраться из тупика безысходности человеческого существования, обречённого на смерть и разложение.

Где же выход? Что даст нам смысл? Да, идеалы и мечты, которые мы воплощаем, ради которых живём. Но не только. Чеховские герои страдают от страшного одиночества, от разделённости, отчуждённости, какой-то ненужности друг для друга... Что за пропасть отделяет героя рассказа «Архиерей» от его матушки, видящей в нём не сына, а большого церковного начальника? Что за пропасть отделяет Беликова (помните «Человека в футляре»?) от его учеников, от вроде бы друзей? А что за пропасть отделяет друг от друга нас? Непонимание да и нежелание понимать, видеть за внешней оболочкой, той же маской, одеваемой в силу известных причин, сердце зовущее, требующее тепла независимо от ранга и чина? А может, страх? Страх чужой боли, страдания? Кому, как не доктору Чехову, чувствовать и знать это... И потому так радостно видеть, как сквозь эту бездонную пустоту вдруг зазвучит что-то до слёз живое: «Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребёнка, очень близкого, родного…» И потому звучит вопль - с кем душу отвести, кто услышит? - увы, чаще всего остающийся без ответа. А помните, как у Достоевского Мармеладов: «…понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти»? Ну, такое время было. Да наше чем лучше? Может быть, Чехов пытается объяснить нам, что бессмысленность жизни от одиночества рождается? И в одиночестве этом нету ни любви, ни Бога, ничего...

Великаны из «Вишнёвого сада»

Мы уже говорили, как меняется, развивается со временем творчество Чехова. Такое ощущение, что Антон Павлович поднимается от проблем частных, психологических к проблемам историческим, философским, от судеб человеческих к судьбе России. Но видя и очень хорошо зная живущих рядом с ним людей, своих современников, он понимает, что судьба России неразрывно связана с судьбами их, совсем не героев, никому не ведомых, маленьких, - Раневской, Гаева, Лопахина, Пети Трофимова, даже Шарлотты Ивановны... Эта тема особенно остро звучит в «Вишнёвом саде». Вся Россия - наш сад, и все мы - герои этой удивительной, почти мистической, несмотря на кажущийся рационализм Чехова, пьесы.

Начало 1900-х. Стык двух веков и двух миров. Старое немощно. Новое неясно, неопределённо. За кем будущее? За Лопахиным? За Трофимовым? Ясно только, что не за Раневской и Гаевым, их мир уходит вместе с Фирсом, уходит с болью, со страшными - только вдумайтесь! - словами: «Жизнь-то прошла, словно и не жил... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего…» Целый мир умирает. Искупление через страдания прочит России вечный студент Петя Трофимов, и мы теперь знаем: он очень близок к истине.

Вспомните, какой удивительный диалог происходит между Лопахиным и Раневской: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами… Вам понадобились великаны… Они только в сказках хороши, а так они пугают». Красивые мечты… Быть великанами? После того как столько лет были маленькими людьми? Но может, это было нужно нашей родине? Может быть, нужно и сейчас? Что хотел сказать этим Чехов? Не знаю, но может быть, эти слова, произнесённые им, стоявшим на пороге смерти и ясно осознававшим это, помогут нам понять свою жизнь сегодня и что-то изменить.